— Азума, прибью, — Ган-тян уселся на скамейку в парке, схватился за голову и бормотал.

— Ужас, — сказал я.

На обратном пути из школы мы сели на скамейку. Был вечер и небо вдалеке стало окрашиваться алым. Находились мы на развлекательной площадке в парке. Здесь была горка, песочница и перекладина.

— Вот почему ты друг детства Сегавы? — спросил он.

— Нашёл о чём меня спрашивать.

— Вчерашнее часто бывает?

— Вчерашнее?

— Часто вы по вечерам в парке воркуете?

— Ну бывает иногда.

Ган-тян уставился на меня:

— Хоть бы отрицал, что воркуете. Значит всё же ворковали?

— Да отстань ты.

— Вы забираетесь друг другу в комнаты через окна?

— Мы так крышу проломим, так что теперь нет.

— Нечестно. Почему не я родился в соседнем с Сегавой доме?

— Не у меня спрашивай.

— Не справедливо.

— Это ведь не сейчас началось.

— Вот же тебе счастье подвалило.

— Ган-тян, вот ты счастлив от того, что можешь трижды в день питаться? Вот это то же самое.

— Может всё же врезать?

— Не надо, — сказал я, а Ган-тян стукнул меня по плечу.

Сильнее, чем Сегава вчера.

Я прижал руку.

— Больно. Говорил же, что не надо.

— А? Так я не врезал, а долбанул.

— Вчерашний разговор подслушивал. И там про «стукнуть» было. Ты сам облажался, когда врезать предложил. Вообще не в тему с бумом.

Ган-тян прищурился.

— В смысле?

— Тут нюанс есть, когда ударишь, идёт «бам». Прочувствовать надо. «Ударить можно?», а ты «нельзя», тогда «вместо удара врежу». Вроде как лазейка. Такое остроумие Иккю-сана. Но ты, Ган-тян сразу начал с «врезать», потому облажался... Не могу нормально объяснить.

— Вообще не понимаю. Не умеешь ты объяснять.

— Ну прости.

— Так ударить можно?

— Нельзя. И врезать тоже нельзя.

Ган-сан собирался снова ударить меня, вначале застыл, посмотрел то на кулак, то на моё лицо, а потом стукнул в плечо.

— Больно! Чего дерёшься? Не разрешал ведь. Слушай, что другие говорят.

— А, прости. Просто ты так объяснял, что мне показалось, что можно. Вот случайно и ударил.

— Нифига не случайно.

— Вернёмся к нашему разговору, — сказал Ган-тян и снова схватился за голову. — Азума, прибью.

— Снова ты об этом?

— Просто забыл, на чём мы остановились. Помню только о том, что больно тебе сделать хочу.

— Жуть.

Между нами подул холодный ветер.

Я почувствовал запах османтуса.

Уже осень.

— Приятная прохлада, — сказал я.

— А, Азума, ты жару не любишь?

— Не то, чтобы жару, а лето. Жуков слишком много.

— Жуков не любишь? Хоть и говоришь так, в этом ничего милого.

— А я и не про милоту. И не не люблю жуков я. Просто летом в парке всё зарастает, стоит пройти, как вся одежда в жуках. Вот и тащу после этого домой всяких пауков. Терпеть это не могу. А через пару недель уже паучье гнездо появляется.

— Хм, — скучающе промычал Ган-тян.

Разговор был не таким скучным как о временах года или погоде.

И тут я увидел девочку в форме. На ней была форма средней школы, в которую мы ходили. Когда проходила, её волнистые чёрные волосы развивались за спиной.

— Милая девчонка, да?

— Она в контрах с Сегавой, — сказал я.

— А, серьёзно? Стоит иметь ввиду.

— А ещё это моя младшая сестра.

— Да быть не может, — глаза Ган-тяна округлились. — Ты же шутишь? — он сам всё решил. — Это как раз в твоём духе.

— В каком смысле?

— Ну такое дурацкое враньё.

— Тут ты ошибаешься. Я не вру, а только шучу, — запротестовал я.

— Но сестрёнка у тебя ничего, — сказал Ган-тян.

Я нахмурился:

— Не ничего.

— А, точно. У тебя же была младшая сестра.

— Вот именно.

— Вы похожи?

— Вообще нет. Она та ещё злюка.

— Прямо близнецы.

— А ещё она шумная.

— По утрам будить заходит?

— Нет.

— «Братик, уже утро. Просыпайся!» — высоким голосом заговорил он.

Я уставился прямо в центр его физиономии.

Ган-тян проигнорировал мой взгляд и спросил «не говорит, значит».

— Не приходит она меня будить. И если бы это случилось, я бы стал держаться от неё подальше и разговаривал бы только уважительно.

— «У, в будущем я стану женой братика», — такого не было?

Если бы моя сестра так сказала. От одной мысли тошнить начало. И Ган-тян перегибает с ролью младшей сестры.

— Нет, она меня вообще братиком не называет.

— Тогда как называет?

В голове всплыло семейное прозвище.

— Не догадаешься.

— А? Почему? А, может раз ты Тисато, она тебя Титян зовёт?

— Сказал же, что не догадаешься. Ты слишком заблуждаешься насчёт моей сестры, Ган-тян.

— Ну так разрушь мои заблуждения.

— А, так, — сказал я и призадумался. — Когда я зову её, каждый второй раз она цыкает на меня.

— Сурово.

— И если пойду в ванную первым, может ударить. Хотя сама там долго сидит. Ещё одежду разбрасывает. Когда получает хорошие оценки на экзаменах, подсовывает мне их на стол, чтобы похвастаться. Когда приводит домой подруг, то выставляет из дома.

— Главное, чтобы милой была. Ну что? Она ведь милая?

— Не милая.

— Да ну.

Я уставился на Ган-тяна:

— Вот потому что ты такой, Сегава тебя и отшила.

— Мог и не говорить этого, — сказал Ган-тян и врезал мне по плечу.

— Больно! — я свалился со скамейки.

— Что-то ты всё же нагнетаешь. Вполне ведь нормальные отношения.

— Ну, наверное.

В парк вошла тень.

Та самая ученица средней школы.

Ган-тян сразу же выпрямился.

А недовольная девушка подошла прямо ко мне. Остановилась и посмотрела на меня.

— Эй, жук. Ужин готов, давай домой, — сказала среднеклассница... Мисаки.

— Хорошо, — я кивнул и поднялся.

Мисаки недовольно бросила взгляд на Ган-тяна, а потом развернулась и ушла.

У парня отвисла челюсть.

— А, что это было?

— Как я и сказал. Моя младшая сестра.

— Серьёзно? Она жуком тебя назвала.

Я нахмурился:

— Ну что? Гадкая же?

— Должна же быть у этого причина?

— Я же говорил, что жуков домой притаскиваю. До жука она мне уже трижды прозвища меняла.

— В смысле?

— До жука был повелитель насекомых.

— А, ну да. А ещё раньше?

— Жучиный парень?

— А раньше?

— Дезинсектор.

— А?

— Дезинсектор.

— ...

— ...

— Так вроде круто, — сказал Ган-тян.